Русский паломник

№3 (начало)

Мне не верилось, что когда - то побываю на Святой земле. И теперь, когда уже дважды был на ней, не верится, что я своими ногами ступал по следам Спасителя. Все как приснилось: и в этом дивном сиянии лучезарного сна я вновь и вновь, уже совершенно бесплотно Иду и Иду по долинам и горам Палестины. Господи Боже мой, это я, грешный, поднимался на Фавор, мое грешное тело погружалось в целебные струи Иордана, мои глаза видели Мертвое море и долину Иосафата, мои руки касались мрамора и гранита Голгофы и Вифлеема. И это я пил из источника Благовещения Пресвятой Богородицы в Назарете. Я, грешный, стоял на развалинах дворца царя Ирода, откуда был отдан приказ убить вифлеемских младенцев. Четырнадцать тысяч ангельских душ возлетели, славя Господа, к престолу Всевышнего. А еще через тридцать три года в страшную пятницу эти ангелы Божии рыдали у распятия Христа, а в воскресенье вместе со всеми небесными силами славили Его Воскрешение. Все, что только можно, прочел я о Святой земле. Эти описания все очень разные. Сходятся они в одном: все авторы говорят о бессилии выразить словами впечатление от Святой земли. Может быть, только игумен Даниил и инок Парфений ближе всех подошли к передаче Того состояния, которое испытывают сердце и душа на освященной Спасителем Земле. Им помогла их молитвенность. Молитвенность - вот слово, которое постоянно звучит в памяти слуха, когда уносишься в ветхозаветные и новозаветные времена.

Хевроно Святой земли. Все здесь молитвенно: медленные, редкие облака над м, зеленое и золотое сияние холмистых берегов Тивериадского моря, синее и серебряное мерцание его поверхности, по которой "яко по суху" ходил Иисус Христос, темная зелень и выгорающая трава горы Блаженств, тихое шелестение ветра в листьях деревьев Фавора, жаркое дыхание раскаленных серо - коричневых склонов Сорокадневной горы, ласковое прохладное течение хрустальных вод Иордана... все - все говорит нам о святости и вечности. И о том, что именно здесь свершилась победа над смертью, что именно здесь Господь открыл нам тайну спасения души. Она легка - не надо грешить. И она тяжела - не грешить трудно. Мы стремимся к Святой земле, потому что чаем спасения.

Нет ни одной церковной службы, ни одного праздника, которые бы ни соединяли нас с Палестиной. Раскройте любое Евангелие на любом месте, и вы уже уноситесь сердцем и мыслями на пути и тропы, пройденные Иисусом Христом, Его Пречистой матерью и Его учениками.

Но те, кто был в Палестине, тот знает этот мучительный, неотступный вопрос: если я был в Иерусалиме и не стал лучше, зачем же я тогда ездил? И разве нам, немощным, достичь хотя бы капли той святости, о которой я слышал от одной из монахинь Горненского русского монастыря. Некий человек так возлюбил Христа, что всю жизнь посвятил Ему. И всегда стремился в Иерусалим. Но считая себя недостойным, все молился и молился. И постился, и причащался. Наконец, пошел пешком. И все - таки, уже подойдя к стенам Иерусалима, человек сказал себе: "Нет, я недостоин войти в город Спасителя. Я только возьму три камня от его стен и пойду обратно". Так и сделал. В это время старцы иерусалимские сказали: "Надо догнать этого человека и отнять у него два камня, иначе он унесет всю благодать Вечного города".

И мы, грешные, тоже стараемся увезти с собою хоть крошечки благодати. В гостинице Вифлеема, где я жил первый раз, я спросил у палестинца - администратора Дауда (Давида) (он говорил, по - моему, на всех языках):

- Дауд, скажи, чем русские паломники отличаются от других: от американцев, французов, англичан, немцев?

Дауд прямо весь озарился и заулыбался:

- О, очень просто: у всех чемоданы, чемоданы, чемоданы, а у вас цветы, листья, камни, вода.

Помню, провожали нашу группу. Я увидел женщину в годах, которая еле - еле тащила две сумки. Я кинулся ей помочь, перехватил их и чуть не надорвался:

- Матушку, да ведь ты, наверное, весь Иордан увозишь?

- Ой, миленький, - отвечала она, - ведь меня так ждут, так ждут. И в детдом надо бутылочку, и в больницу, и в тюрьму. А подружек - то у меня, а родни!

- Но ведь это такая тяжесть.

- Миленький, мне только до Казанского вокзала, а там уж поезд довезет. Из Саратова я.

И ведь довезет. И уже довезла.

Может быть, промыслительно Святая земля так далеко от России и так труднодоступна. Нельзя привыкать к святыне. И та неделя, те десять дней паломничества, прожитые в святых местах, потом, в воспоминаниях, превращаются в долгое счастливое время воспоминаний. Господи Боже мой, я в Вифлееме жил десять дней. Как же я любил и люблю его! И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытал, когда во второй раз нас завезли в Вифлеем еле - еле на два часа. Да еще и подталкивали в затылок: скорей, скорей. Как же улетало мое сердце по всем направлениям от площади храма Рождества Спасителя. Ведь не осталось улочки, по которой бы ни прошел. Помню то счастье, когда я вернулся из поездки, и уже было поздно. И помню, как вдруг что - то позвало, и я выскочил из гостиницы под звездное небо. Ведь это то небо, по которому шла звезда к Вифлеему. Вот там, не видно, но знаю, там Бет - сахур, дом пастухов. На месте, где ангелы сошли, воспевая: "Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение", стоит храм. Отсюда пастухи шли в Бетлехем, в город хлеба, так переводится с арабского Вифлеем. Не было этих домов, машин, этих криков ночных торговцев. Но звезды, но ветер, но горы все те же.

Как представить, что звезда идет по небу? А как представить, что в последние времена солнце померкнет, луна не даст света, и звезды сместятся? Я стоял в темноте палестинской ночи, запрокидывал голову, и мне на лицо радостным дождем сыпались звезды. Представлялись ясли, сухое душистое сено, добрые морды коров и овец, и эти пастухи, сразу поверившие бесхитростными сердцами, что в мир пришел Спаситель. И умные звездочеты, и купцы, и золото, и ладан, и смирна. Как вместить, как понять великую Божию милость, Его любовь и терпение и спасение нас, грешных, посланием в мир Своего Сына. Это было здесь, здесь, в городе Давидовом. И за что мне такая неизреченная радость? Чем отблагодарить за нее?

И еще, и еще были звездные сухие ночи и жаркие дни на Святой земле, но не видел я, чтобы звезды меняли установленный Творцом порядок. А вот то, что солнце может ходить в небесах, смещаясь с орбиты, это я видел, и об этом расскажу. И сердечно винюсь в том, что рассказ мой будет слаб и невыразителен по сравнению с тем, что я видел, что пережила моя душа и что теперь уже на веки вечные в памяти сердца.

Долго рассказывать, и не надо, как я попал в Страстную субботу в храм Гроба Господня. Мне же надо было перебраться из палестинской территории на израильскую. В начале седьмого утра я был у ворот Вечного города, вошел в них, дошел до храма, но... но уже всюду были войска, полиция, в храм не пускали. В храме, я знал, были те из паломников, которые пришли в него чуть ли не за сутки до двух часов следующего дня, то есть до Того времени, когда на Гроб Господень нисходит небесный Благодатный огонь. Схождение огня - это главное событие жизни Земли, это планетарное потрясение, которое продлевает существование земного шара еще на год.

У меня заранее, еще в Вифлееме, в храме Рождества были куплены пучки свечей, в каждом тридцать три свечи, по числу земных лет Спасителя. Я утешал себя тем, что вынесут же огонь и на площадь, и на улицы, что я все равно же обожгу свои свечи Благодатным огнем. Если он будет.

Узенькие улицы были пусты, только мелькали на перекрестках полицейские, да внутри лавочек, за закрытыми ставнями чего - то скреблось и стучало. Тут Господь мне послал рабу Божию Евтихию. Она сама подошла, видя, что я озираюсь и читаю таблички.

- Вам нужно Скорбный путь?

- Да, конечно, да.

- Идемте.

И Евтихия провела меня по Крестному пути Спасителя, по виа Долорозе. Сколько раз я мысленно шел по нему, и вот? наяву. Потом я сопоставлял свои представления с реальностью, все совпало. Только я представлял путь более крутым и прямым, а он пологий и извилистый.

История Евтихии была проста: ее дочь вышла замуж за израильтянина. Потом они уговорили мать приехать к ним жить.

- Говорили, что навсегда. Я все продала, перевела в доллары, привезла. А оказалась, нужна была только как нянька. Вынянчила внучку и стала не нужна. Уеду умирать к сыну. Вот еще попросила зятя свозить на Синай. И все. И уеду. Сын примет и без денег.

Евтихия шла на утреннюю службу к гробнице Божией Матери, я пошел с нею. Вышли из Старого города, перешли Кедрон. По - прежнему было пустынно. Евтихия показала Гефсиманский сад, церковь Марии Магдалины на склоне Елеонской горы, и мы, поклонясь друг другу, простились. Продолжение следует

№4, продолжение

На ступенях гробницы Божьей матери, по бокам, горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим Покровом. И как вспомнил Акафист Ее Покрову и то, как в нашем Академическом храме поют: "Радуйся, Радосте наша, покрытый нас от всякого зла честным Твоим омофором", как и вспомнил распев молитвы "Царица моя Преблагая", как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13 - ГО кондака "О, Всепетая Мати", так стало сладко и отрадно, что я православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.

Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. А место, где повесился Иуда, тоже был недалеко, но я туда не пошел.

В католическом храме у Гефсиманского сада тоже... молебен, хотел я написать, но молебен ли это был? Молящаяся... опять же - молящаяся ли то молодежь была? Скорее, поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре... в алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было Распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобно - мученицы Елизаветы и инокини Варвары.

И вернулся через Гефсиманские ворота к храму святой Анны, к Претории, откуда начался крестный путь Спасителя. И... ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь: безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только и русских и можно обмануть! Торговаться мы не умеем и не любим, - это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал: "Горбачев - один доллар, Ельцин - один доллар, Россия - миллион долларов, четки - десять долларов".

Я успокаивал себя тем, что, так или иначе, на этой небольшой территории Старого города заблудиться невозможно, что все равно хоть разок да попаду на Скорбный путь. И вскоре его обнаружил.

Он описан стократно, он такой и есть, как фотографиях: вот дом Вероники, вот тут схватили Симона Киреянина, заставили нести крест. Симон ехал с сыновьями на поле. Он понес крест, а сыновья поехали дальше. Тут Антониева башня. В этот переулок можно свернуть, выйти к мечети Омара, там стена иудейского плача, а подальше мечеть Аль - Акса. Отполированные камни улицы ходили босые подошвы. Вот след руки Спасителя. Изнемогая, Он прислонился к стене. У следа Его ладони фотографировались, примеряя к впадине свои ладони и обсуждая размер, какие - то европейцы. Я ощутил в себе подпирающую к горлу печаль: да что ж я такой бесчувственный, я же на Скорбном пути, я же не турист - ходить по схемам буклетов! Я пытался найти хотя бы такой угол, где бы мог стать один, чтоб не толкали, и помолиться. Но если и был какой выступ, он не защищал отшума и крика торговцев. Сам виноват, думал я. Чего поехал, если не достиг той степени спокойствия души, когда она открыла только для Бога и закрыта для остального.

Вот резкий поворот налево, вот вскоре еще более резкий направо и я уперся в плотную цель патрулей. Цель эту преодолевали или по пропускам, или за деньги. Деньги брали открыто и хладнокровно. Ни денег, ни пропуска у меня не было. Я уселся на один из многочисленных стульев и вздохнул. До храма Гроба Господня было метров сорок. Не у одного меня не было пропуска, маленькая площадь кипела разноязычьем. Тут подошел человек в униформе и согнал меня. Не сразу согнал, а положил передо мной меню. Читал по - немецки, я узнал, что стакан чая стоит семь долларов, а если с лимоном - десять. Так как я заказал ничего, то и сидеть не имел право.

Совершенно расстроенный прошел вниз, снова к Гефсиманским воротам вернулся, снова уперся в еще более усилившейся цели охраны. Уже к полицейским добавились и войска. Между тем солнце поднялось и проникало даже в тесные улочки. Минуло одиннадцать часов. Страстная суббота. В это время над Спасителем были сомкнутые своды каменной пещеры, огромный запечатанный камень прикрывал вход. У входа сидели солдаты, обсуждали вчерашнюю казнь. Приходили и любопытные идеи, радовались, что Мессия сказался простым смертным. И какой это Мессия, - он не дал иудеям ни власти, ни денег, изгнал из храма торговцев, говорил о бесполезности собирания земного богатства? Нет, к иудеям придет их, настоящий мессия, даст власть над людьми и пространствами. Все будут рабами богоизбранного народа. Ученики Христа разошлись, боялись даже встречаться друг с другом взглядами. Много уже думали после погребения вернуться к Галилею к своему рыбацкому промыслу. Суббота после страшной пятнице, день скорби, день плача, день отчаяния.

Вдруг раздались громкие звуки оркестров, барабаны, крики. Толпа хлынула на их зов. Меня понесло вместе с толпой к Новым вратам. Но что - то вдруг, - и с этого момента я уже не руководил своими действиями, - что - то вдруг повернуло в одну из улочек и я выскочил из Старого города через Яффские ворота. Потом я напрасно пытался понять, как же я все - таки смог попасть в Храм Гроба Господня? Только Божией милостью... Я стоял на тротуаре, в коридор, проделанный в толпе полиции, входили... как сказать, делегации? Входили, лучше сказать, представители различных конфессий: армяне, копты, греки, с греками шли наши. Очень походило на открытие олимпийских игр. Оркестры наяривали вовсю. Хоругви и иконы, несомые, как на митинг, подбрасывали и крутили на ходу писали. Может, они подражали царю Давиду, плясавшему перед Ковчегом?

Кто, в какой момент толкнул меня в спину, как я совершенно спокойно прошел охранников, не знаю. Последний кордон был особенно жестоким. В грудь мне оперся здоровенный полицейский, так как полиция в Иерусалиме вся русскоговорящая, то он и спросил по - русски: "А ты куда?" Почему, не знаю, я сказал совершенно неожиданно для себя: "Я батюшке помогаю", и помню сказал с такой уверенностью и силой, что полицейский отступил, сказав: "Верю, верю". Я еще успел даже кинуться на колени и приложиться колонне, из которой вышел Благодатный огонь для православных, когда их отнесли от Гроба Господня армяне.

Как раз именно с армянами я и прошел в Храм. Меня вознесло общим движением на второй курс, рядом с часовней Гроба, с Кувуклией. Теперь, когда гляжу на фотографии внутреннего вида храма, то вижу слева от часовни на втором ярусе тот пролет, ту арку, в которой был в Страстную субботу. Народу было в храме набитол битком. А люди все прибывали и прибывали. Полицейские не церемонились, расчищали дорогу вокруг часовни, просто оттаскивали. И даже били дубинками. Красивая девушка в полицейской форме хладнокровно, будто на молотьбе, лупила дубинкой по голове и спинам. Изгнав непослушного, она вновь что - то продолжала рассказывать друзьям по работе. Солдаты, в касках и рациях, стояли кучками в разных местах.

Что-то невообразимое творилось во всем храме, особенно алтаря часовни. Молодежь кричала, пела, плясала. Девицы в брюках прыгали на шеи крепким юношам, и юноши плясали вместе со своим живым грузом. Колотили в бубны, трубили в трубы. Иногда начинали враз свистеть. Я впервые ощущаю физическую осязаемость свиста. В это время воздух в Храме становился будто стеклянным.

В тесноте и пестроте пробившихся в Храм сразу были различимы лица православных паломников. Наших я узнавал сразу. По выражению лиц, особенно глаз. Губы шептали молитвы. Если бы не спокойствие и молитвенность православных. Как назвать то, что творилось в храме? Оглохший от криков и свиста, я потрясенно сидел, как били и вышвыривали людей, да мало Того, у полицейских был еще и такой прием: чтобы кого - то образумить, они направляли на него рупор мегафона и резко кричали. От многократно усиленного звука, видимо, лопались барабанные перепонки. Человека бесчувственного утаскивали. И вот я не думал: не может быть, чтобы вот сюда, нам, таким грешным, Господь вызвал с небес огонь. За что? Да впору под нами разверзаться Земле, поглощать нас в бездну, чтобы очистить место под небесами для других, достойных.

Мало Того, началась драка. В храм ворвались крепкие парни лет между тридцатью и сорока, в белых футболках, с красными платочками на шее, будто с галстуками. Это, чтобы в драке видеть своих. Дрались копты и армяне. Дрались до крови. Появление крови вызвала крики ликования. Полиция работала дубинками всерьез, драку подавили. Раненого увезли. Бой барабанов, звон бубн, взвизгивание труб и свист усиливались. Примерно к часу полиция вновь расширила коридор вокруг часовни. Священнослужители внесли по настоянию Патриарха Иерусалимского Диодора. Слабой рукой, невысоко ее поднимая, он благословлял молящихся... или лучше сказать, собравшихся. Его обнесли один раз, он слез с носилок в Гроб Господень и стоял, а остальные священники обошли часовни еще два раза. В шуме не было слышно слов молитвы, но мы знаем, что в это время поется воскресная стихира шестого гласа: "Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесах; и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити".

Принесенные в храм иконы и хоругви выстроили по сторонам входа в Гроб Господень. На возвышение с Патриарха снимали веряния облачения. Он остался в подризняке. Арабы в форме турецких солдат демонстративно обыскали Патриарха. Потом была снята печать и дверь, олицетворяюшие камень, закрывавший пещеру открыли.

Около двух часов дня шум Храма стал стихать. Наконец, стало так тихо, что слепому показалась бы, что он один в этом огромном пространстве. Здесь наступили такие щемящие минуты ожидания, что, я уверен, все молились о ниспослании огня. Все, думаю, искреннее каялись, что именно по его грехам огонь медлит сойти...

И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал... ходить по часовне. Я думаю, у меня что - то с головой. Ведь для того, чтобы луч солнца двигался в право и влево, нужно было бы одно из двух: или, чтобы весь Храм двигался туда и сюда или, чтобы солнце раскачивалось на своей орбите. В это же время слабые, то белые, то голубоватые, всполохи огоньков стали появляться в разных местах Храма: то они сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут же такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни Патриарх подал горящие свечи. Но уже огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего дьякона в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от Гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монашки, стоящей рядом, загорелись. Я от них зажег свечи. Пламя было сильным, светлоголубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать паучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.

Всюду были огни. И уже я не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем.

Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднимались от них и заполняли пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно голубым, и запах от горения явно н восковых, не медовых свечей, стал вдруг ладным, благоухающим. Вскоре (как вскоре не знаю) голубое, небесное сияние сменилось внезапно утренним розовым. А лучи солнца при голубом, и при розовым были золотые.

У выхода из храма, у камня помазания началась давка, вновь ощутились крики, это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с Патриархом Диодором. Совершенно бедный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. Носилки вынесли, давка усилилась, будто люди получили разрешение еще на год давить и попирать друг друга. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, это была православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину благодатный огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И только на площади, перед храмом, встретились. Она, вся заплаканная, подбежала и только спрашивала: "Как тебя зовут, как тебя зовут?" "А тебя как?" - улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. "Да я - то что, я - то Эмилия"

Это чудо происходит каждый год накануне православной Пасхи в Иерусалимском храме Воскресение, который накрывает своей громадной кровлей и Голгофу, и пещеру, в которой был положен снятый с креста Господь, и сад, где Мария Магдалина первой из людей встретила Его воскресшего. Храм воздвигнут императором Константином и его матерью царицей Еленой в IV веке, и свидетельства о чуде восходят уже к этому времени.

Вот как оно происходит в наши дни. Примерно в полдень со двора Иерусалимской патриархии выходит крестный ход во главе с Патриархом. Процессия входит в храм Воскресения, направляется к часовне, возведенной над Гробом Господним и, трижды обойдя ее, останавливается перед ее вратами. Все огни в Храме потушены. Десятки тысяч людей: арабов, греков, русских, румын, евреев, немцев, англичан - паломников со всего мира - в напряженном молчании следят за Патриархом. Патриарх разоблачается, полицейские тщательно обыскивают его и самый Гроб Господень, ища хоть что-то, что может произвести огонь (во время Турецкого владычества над Иерусалимом это делали турецкие жандармы), и в одном длинном ниспадающем хитоне входит внутрь. Там, стоя на коленях перед Гробом, он молит Бога о ниспослании Святого Огня. Долго длится иногда его молитва... И вдруг на мраморной плите гроба появляется как бы огненная роса в виде шариков голубоватого цвета. Он прикасается к ним ваткой, и она воспламеняется. Этим прохладным огнем Патриарх зажигает лампаду и свечи, которые затем выносит в храм и передает Армянскому Патриарху, а затем и народу. В это же мгновение десятки и сотни голубоватых огней вспыхивают в воздухе под куполом Храма.

Трудно представить себе, какое ликование охватывает многотысячную толпу. Люди кричат, поют, огонь передается от одного пука свечей к другому, и через минуту весь Храм - в огне.

Вначале благодатный огонь имеет особые свойства - он не обжигает, хотя у каждого в руке горит пучок из 33 свечей по числу лет Спасителя. Поразительно наблюдать, как люди купают лица в этом пламени, проводят им по бородам и волосам, и оно не вредит им. Проходит еще некоторое время, и огонь приобретает естественные свойства. Многочисленные полицейские заставляют людей тушить свечи, но ликование продолжается.

Святой огонь нисходит в Храм Гроба Господня только в Великую Субботу - накануне Православной Пасхи, хотя празднуется Пасха каждый год в разные дни по старому Юлианскому календарю. И еще одна особенность - священный огонь сходит только по молитвам православного Патриарха.

Как-то раз другая община, живущая в Иерусалиме, - армяне -тоже христиане, но отступившие от святого православия еще в IV веке, подкупили турецкие власти и именно их, а не Православного Патриарха в Великую Субботу турецкие власти допустили в Гроб Господень.

Долго и безуспешно молились армянские первосвященники, а Православный Иерусалимский Патриарх вместе со своей паствой плакал на улице у запертых дверей Храма. И вот неожиданно как бы молния ударила в мраморную колонну, она рассеклась и из нее вышел столп огня, который зажег свечи у православных.

С тех пор никто из представителей многочисленных христианских конфессий не решается оспаривать у православных право молиться в этот день в Гробе Господнем.

В мае 1992 года впервые после 79-летнего перерыва Благодатный огонь был вновь доставлен на Русскую землю. Группа паломников-священнослужителей и мирян - по благословению Святейшего Патриарха пронесла Благодатный огонь от Гроба Господня в Иерусалиме через Константинополь и все славянские страны до Москвы. И с тех пор этот неугасимый огонь горит на Славянской площади у подножья памятника святых учителей словенских Кирилла и Мефодия.

Цит. по: Незакатный Свет // журнал "Русский Дом", №4, 2000